В память о нашей любимой учительнице Татьяны Георгиевны…
Эта история произошла, когда я училась в старшей школе. Она о двух поколениях, о разном понимании сложностей, о различных попытках с этими сложностями справляться. Возможно, в той ситуации были правы все. Возможно, не был прав никто. Но главное – мы все научились тогда принимать и уважать друг друга. Мы научились слушать и прощать, научились быть внимательнее и отзывчивее. Но обо всём по порядку…
Думаю, ни для кого не секрет, что в школах есть несколько типов учителей. Одни стараются найти общий язык с учениками, быть с ними на одной волне и тем самым вызывать у них доверие. Получается у них не всегда, но таких дети обычно любят, если не чувствуют фальши.
Другие более апатичны. Они держат дистанцию и ставят в приоритет именно обучение, а не доверительные отношения. Таким обычно плевать на жизненные неурядицы в семьях учеников. Они отметают любые отговорки по поводу невыполненного домашнего задания или неподготовленности к контрольной. Для них существуют только оценки. Возможно, они отгораживаются намеренно для того, чтоб не чувствовать разочарования, если вдруг одно из излюбленных чад пойдёт по кривой дорожке и не оправдает надежд. Возможно, им действительно всё равно.
Но есть ещё и третьи. Те, кого я никогда не понимала и, если честно, даже не пыталась понять до того случая. Эти третьи смотрят на учеников, как на врагов. Они не просто строги и требовательны. Порой они намеренно несправедливы к тем, кто им не нравится. Они могут занижать оценки из-за несоответствующего внешнего вида, отправлять к директору за малейший проступок, вроде взгляда в окно во время подачи важного материала. Они – злодеи и страдальцы в одном лице. Обучение детей приносит им столько же неприятных эмоций, как и самим детям, которых они обучают.
В то время я не задавалась вопросом «Почему?», мне совершенно не была интересна подноготная таких преподавателей. Я просто не любила их, как и все остальные дети, и старалась быть максимально серой и не выделяющейся, чтобы не провоцировать на себя их немилость.
Но, к сожалению или к счастью, некоторые мои одноклассники были совершенно не согласны с моей поведенческой траекторией. Им казалось, что зло торжествует лишь тогда, когда хорошие люди ничего не делают. Разумеется, себя они причисляли к разряду несправедливо осужденных мучеников, чьи жизни портила злобная мегера Татьяна Георгиевна. Ей было немного за тридцать, когда мы впервые пришли к ней на урок, закончив начальную школу. Тогда она показалась мне даже милой. Взгляд был тоскливым, как у побитой собаки, но она старалась подавать информацию понятно и доступно, уточняла, когда нам было что-то непонятно, и в целом была расположена к нам добродушно. Но за шесть лет, пока мы уверенно шагали от пятого класса к одиннадцатому что-то в ней изменилось. И это была не перемена по щелчку пальцев. Нет. Она происходила постепенно. Медленно и незаметно. Так, что когда мы опомнились, рядом с нами была уже не учительница, а настоящий кровный враг, как в каких-нибудь комиксах. К ней на урок никто не приходил просто так. Самые бойкие открывали дверь с ноги. Они громко гоготали, не обращая внимания на её укоры и не стеснялись подшучивать, твердо зная, что по предмету Татьяны Георгиевны у них в любом случае будет двойка. Народ поспокойнее, что всё ещё надеялся вытянуть хотя бы до тройки, вёл себя соответственно. Они не здоровались с преподавателем, входя в класс, желая заработать баллы успешности среди одноклассников, но при этом и не решались издеваться над учительницей в открытую, старались быть активными на уроках, отвечать и демонстрировать познания. И, конечно, как в любом классе, у нас были свои заучки, ботаны или просто отличники. Я относилась к последним. Но здоровалась я с Татьяной Георгиевной не только потому что хотела хорошую отметку, но и из какого-то чувства долга. Думаю, меня так воспитали. Не могла я просто пройти мимо старшего человека, тем более моего преподавателя, и издевательски проигнорировать ее приветственный кивок. Меня за это не гнобили и не говорили, что я подлизываюсь. К моему огромному облегчению этого не было. Одноклассники считали, что если бы я могла, я бы их поддержала. Что я веду себя правильно и трепещу над оценками исключительно из-за строгих родителей. Они относились к этому снисходительно и даже с неким пониманием. Так что в целом могу сказать, что класс у нас был дружным, хоть мы и не действовали, как единое целое в этой войне. Наиболее дерзким в нашем классе считался Серёжа Дикинский по прозвищу Дикий. Именно он являлся самым ярым активистом за свободу слова. Даже не так слова, как нравов. Он частенько прямо посреди урока Татьяны Георгиевны мог начать монолог о закостенелости учебной системы, о подавлении в учениках их личностей и о том, что из нас пытаются делать армию тупых последователей. Не помню, разделяла ли я его взгляды в то время, но точно помню, как недоумевала, почему он винит в этом именно Татьяну Георгиевну и почему срывает таким образом именно её уроки. Думаю, он понимал, что она просто выполняет свою работу и является таким же подневольным человеком, как и мы все. Но при этом он видел в ней не просто работника или злую мегеру, а именно яркого представителя сдавшихся. Тех, кто перестали бороться за лучшую жизнь и просто смирились с установленными нормами. Их конфликт был выше простого образовательного процесса, оценок и табелей. Это была настоящая война взглядов, постулата «жить, как все» или идти против системы, зрелой стабильности и подросткового бунта. Сначала, когда Дикий только начинал формулировать свои тезисы, пока он только учился их отстаивать, пока был еще открыт к дискуссиям, Татьяна Георгиевна часто вступала с ним в подобие дружеских перепалок. Она откладывала учебный план и прямо на уроке активно обсуждала с ним проблемы нашего общества и возможные методы решения этих проблем. Не могу сказать, что она была непреклонна или перегибала палку. Она никогда не скатывалась в оскорбления или в открытые насмешки над наивными постулатами ученика. Но порой она достаточно грубо высказывалась о том, что Серёжа ещё слишком молод и многого не понимает. Таким образом она сама воспитала в нём врага. С каждым месяцем его поведение лишь ухудшалось. Невинные обсуждения на уроках переросли в настоящие издевательства. Он портил имущество Татьяны Георгиевны. Мог вылить в её сумку тюбик супер-клея, выкладывал её номер телефона в общественный доступ с припиской, что по нему могут позвонить с не самыми приличными намерениями, распространял о ней выдуманную порочащую информацию, которая иногда доходила даже до директора. Татьяна Георгиевна в ответ на это злилась и вымещала злобу на нашем классе. Да и не только на нашем.
Чисто по-человечески я могла её понять, но вот мой идеальный аттестат никак не мог принять плохую оценку по её предмету. Тем более, что эта самая оценка была совершенно нечестной. Так что ненависть росла и множилась с невероятной силой. Снежный ком продолжал набирать вес и к середине первого семестра одиннадцатого года нашего обучения наш класс обзавелся соратниками из числа других школьников. Дикий был у них негласным лидером. Хотя, почему негласным…
Все прекрасно понимали, что именно он руководит движением. Но, как говорится, не пойман – не вор. А уличить его в чем-то конкретном было нельзя. Разговоры с директором и школьным психологом плодов не приносили. Он ступил на тропу реальной войны.
Татьяне Георгиевне несколько раз подбрасывали дохлых крыс в приоткрытые форточки, так как жила она на первом этаже. Ребята прокалывали шины её машины, разбивали окна, раскрашивали дверь её квартиры из балончика. Я не участвовала во всём этом движении. Мне не казалось оно ни правильным, ни справедливым. Но всё же… я чувствовала обиду за нечестно заниженную оценку, а потому соглашалась иногда постоять на шухере или прикрыть одного из последователей Дикого. Мы творили беспредел, но чувствовали себя героями. Безнаказанность опьяняла наши незакалённые жизненным опытом сердца и казалось, что нам все по плечу. Пока в один из дней игра не вышла на новый уровень…
Это случилось после выставления семестровых оценок. Ученики были злы и разочарованы из-за низких баллов. Татьяна Георгиевна вела себя куда агрессивнее прежнего. Она словно не понимала, что сама толкает нас на ещё более страшные поступки…
На город опустилась зима и как раз ударили первые морозы. Морозы после осенних дождей итак провоцируют множество аварий на скользкой дороге, а уж с подрезанным тормозным шлангом и подавно. Татьяне Георгиевне тогда повезло выжить. Её машину занесло на перекрестке. Она не смогла затормозить. Её вынесло на обочину и машина, въехав в заросли кустарника, остановилась сама по себе. Именно тогда мы все поняли, что могли убить человека. Даже Дикий испугался. Не думаю, что он до конца осознавал, что делает, когда только разворачивал всю эту кампанию. Как до сих пор не верю, что именно он был ответственен за нанесённый машине Татьяны Георгиевны вред. Дикий был Диким лишь из-за фамилии. Его звали так ещё с начальной школы, когда он просто был милым мальчиком, как и мы все. Дело было отнюдь не в его агрессивности или странности. Он был нормальным, адекватным ребенком. Просто так повелось.
Мы с ним жили в соседних домах и часто ходили в школу и из неё вместе. Так что я не понаслышке знала всю его подноготную с детского сада и до самого выпуска. Он рос не в самой благополучной семье и уже с пятого класса постоянно бегал со школы на какие-то подработки. Он вертелся как мог, чтоб обеспечивать свою младшую сестру. Отец его был вечно пьяным, а мать страдала от жизненной неопределенности. В одни периоды она могла быть милой и заботливой, в другие – апатичной и бесстрастной. Серёжа с малых лет привык полагаться на себя, привык, что если он не покормит сестру, то не факт, что это сделает кто-то другой. Я ни в коем случае не пытаюсь его оправдывать. Трудности не должны позволять людям совершать дурные поступки. Они никому не должны давать право делать аморальные и грубые вещи. Но всё же…
Дикий несколько раз попадал в детский дом, когда его родители совсем сходили с ума и дрались на кухне. Соседи вызывали полицию, те – службу опеки. Так Дикий с сестрой оказывались на попечении государства. Тогда их мать брала себя в руки, включала очарование на максимум и возвращала их домой. А потом всё повторялось. Поэтому Серёжа и ненавидел систему. Он был твёрдо уверен в нелепости и глупости некоторых законов, в наплевательском отношении государства к бедным слоям населения. А Татьяна Георгиевна, пытающаяся объяснить ему как всё работает и почему вариант с анархичным развалом устоявшихся принципов будет куда худшей заменой, стала аналогом мальчика для битья в его глазах. Она олицетворяла некий собирательный образ всех несправедливостей человеческих не только в глазах Дикого, но и в глазах огромного количества других учеников…
Когда она вернулась в школу после больничного, уже начался новый семестр. Дикий, явно осознавший, сколько ошибок натворил и как сильно перешёл грань, велел всем прихвостням сматывать удочки и больше никогда не устраивать Татьяне Георгиевне подлян. Я была рада, что он пришёл к этому выводу и что безумие, наконец, прекратится. Я надеялась, что не только Серёжа осознал свои ошибки, но и Татьяна Георгиевна. Мне хотелось верить, что после этого случая она хотя бы постарается изменить своё отношение к ученикам. С нами у неё, наверное, уже не вышло бы наладить контакт, но она могла бы свести ненависть к нулю и вернуть доверие хотя бы младшеклассников. Так я размышляла, пока Татьяна Георгиевна вела первый после возвращения урок. Одноклассники сидели притихшие, словно притаились в ожидании обвинений и злости в свой адрес. Но их не последовало. Не последовало вообще ничего. Только сухая подача материала и скупой опрос для того, чтоб мы вспомнили уже пройденный материал. Ни больше, ни меньше.
Но под конец урока, когда оставалось всего десять минут до звонка, когда я решила, что вся эта ситуация просто рассосётся сама собой, преподавательница вдруг закрыла свой конспект, отложила классный журнал и подняла на нас взгляд.
— Если честно, я не знаю, что сказать, — не своим голосом произнесла Татьяна Георгиевна. – Наверное, стоит начать с того, что мне очень жаль. Только попав в больницу, я поняла, насколько далеко зашло это противостояние. И я понимаю, что моей вины во всём этом не меньше, чем вашей. Если не больше…
Я помню, как обрадовалась в тот момент. Подумала, что вот оно, что мы наконец-то пришли к стадии принятия и извинений. Но потом она добавила:
— Но всё же сейчас я хочу сказать, как сильно вы ошибались, когда решили переступить эту черту. Не знаю, кто конкретно совершил преступление, что чуть не привело к моей гибели. Не буду тыкать пальцем или подозревать кого-то. Но мы все прекрасно знаем, что это сделали люди, не слишком обременённые нравственностью и моральными ценностями. И мне горько, что кто-то из вас, моих учеников, оказался способным на подобное злодеяние.
— Хватит, — Дикий вскочил на ноги, громко отодвинув стул. – Даже сейчас вы продолжаете читать нам нотации? Серьёзно? Хватит! – он буквально взорвался, начиная кричать и агрессивно жестикулировать. — Хватит, блин, нас лечить. Хватит пытаться прочищать нам мозги. Заведите своих детей и их воспитывайте так, как вам вздумается. А нас оставьте уже в покое! Аморальные, непристойные, безнравственные, тупые, наивные… уж какие есть, извините. Такими выросли. Только вот вы нам не мать, чтоб судить и наказывать за проступки. Не мать! Ясно?
Серёжа выдохнул, договорив последнюю фразу и обвёл взглядом глазеющих на него одноклассников. Он часто дышал и явно нервничал. В тот момент ему казалось, что этими криками он буквально подписал чистосердечное признание во всех издевательствах. Но и не высказаться он не мог. Татьяна Георгиевна впервые всерьёз задела его за живое. Прежде они могли спорить на счёт самого понятия моральности, но никогда не переходили грань и не бросались друг в друга обвинениями. Они словно вели подковёрные игры, но не вступали в открытую конфронтацию. Сейчас же она открыто намекнула на то, что считает безнравственным именно Дикого. И это задело самолюбие семнадцатилетнего парня. Свою роль сыграло ещё и то, что обвинение было необоснованным. Ведь в итоге как раз эту аварию устроил не он. Серёжа вообще ничего не знал о подрезанном тормозном шланге. Не он отдавал распоряжение, не он был в ответе. Но при этом всё равно винил себя, ведь если бы он не начал движение за права и свободы, то ничего бы этого не было. Давление и ответственность, что он сам взвалил на себя, сыграли с ним злую шутку. В нём не осталось ни терпения, ни выдержки. Он словно сгорел за те секунды, что стоял и кричал на Татьяну Георгиевну. И когда последние слова слетели с его губ, не осталось ничего. Ни какой-то своей подростковой правды с нотами максимализма, ни желания быть понятым и услышанным, ни остатков уважения к врагу.
Дикий рывком стащил рюкзак со спинки стула и быстро вышел из кабинета. Только тогда я посмотрела на Татьяну Георгиевну. Она стояла и молча плакала. Даже не всхлипывала. По её щекам просто беззвучно текли слёзы. Взгляд был пустым. За время короткого монолога Серёжи она тоже сгорела дотла. Но если у парня этот момент был первым переломным осознанием последствий его действий, то для преподавательницы выгорание происходило уже во второй раз. Татьяна Георгиевна выглядела непривычно грустной и потерянной. Мне сразу вспомнился самый первый урок, который она проводила у нашего класса. Тогда в её глазах было столько же тоски и отчаянья. Она не стала утирать слёзы. Собрала свои вещи дрожащими руками и вышла из кабинета. Всю перемену мы сидели, даже не обсуждая, а обдумывая произошедшее. Мне кажется, как раз в тот момент большинство из нас повзрослело. Впрочем, не могу говорить обо всех. Могу лишь сказать, что лично я как раз в тот момент задумалась о том, что Татьяна Георгиевна могла и в полицию обратиться, могла активнее провоцировать директора к наказанию для Дикого, к его исключению. Но она не делала этого. Всё это время она просто спускала ситуацию на тормозах, позволяя нам отстаивать свою правду.
После перемены мы, все ещё не до конца пришедшие в себя, даже не заметили, как в кабинет вошёл директор. Он сел на стул, где ещё пятнадцать минут назад сидела Татьяна Георгиевна, и тяжело вздохнул.
— Я до последнего отстранялся от сложившейся ситуации по просьбе Татьяны Георгиевны. Она почти умоляла меня никак вас не наказывать, не вызывать ваших родителей и не обращаться в соответствующие органы. Она убеждала меня, что все это просто подростковый бунт и вы сами успокоитесь. Даже после аварии она первым делом заверила меня, что теперь-то вы все осознаете и перестанете устраивать беспредел. Но теперь она пришла в мой кабинет вся в слезах и подала заявление об увольнении, — директор говорил сухо, но даже в его обычно скупом на эмоции тоне проскальзывали нотки не то осуждения, не то сожаления. – Я могу лишь догадываться о том, что именно послужило причиной вашего противостояния, но… — он замялся, будто решая, стоит с нами вообще разговаривать или лучше просто рассказать все нашим родителям и полиции. – Ваш класс был первым у Татьяны Георгиевны после длительного перерыва по личным причинам, — решился он наконец. – Ей было тяжело адаптироваться, но она справлялась. Я видел, как она радуется всем вашим успехам и как расстраивается из-за неудач. Не уверен, что вы понимали это, но вы всегда были её любимчиками. Только с вами она могла позволить себе говорить на посторонние темы, за что часто получала от меня нагоняи. Только с вами она вела себя куда более открыто, чем с остальными учениками. Наверное, вам кажется, что она была к вам требовательнее, чем к другим классам. И возможно, вы даже будете правы. Но делала она это только потому что видела ваш настоящий потенциал. Она всегда твердо понимала, кто из вас на что способен, и пыталась мотивировать вас к развитию.
Директор снял очки и стал нервно крутить их в руках. Взгляда он на нас всё это время не устремлял, говоря куда-то в столешницу, но теперь он поднял глаза и осмотрел всех нас слева направо.
— Не знаю, поступаю ли я правильно, но я хочу довериться Татьяне Георгиевне. Потому не стану ничего предпринимать, не стану ломать вам жизни обвинениями, не стану ни в кого тыкать пальцем. Она верила всё это время, что вы так ведёте себя лишь потому, что она правильно воспитала в вас критическое мышление. Я лишь надеюсь, что вы осознаете все свои ошибки и сделаете правильные выводы из всего, что натворили.
Он снова надел очки на нос и стремительно поднялся со стула. Тот заскрипел, проезжаясь ножками по полу. В оглушающей тишине класса звук показался мерзким и неуместным. Директор ещё раз вздохнул, отгоняя последние сомнения, и удалился. В тот момент я ещё не знала, какие именно у Татьяны Георгиевны были личные причины, что такого случилось в её прошлом, что она вынуждена была взять перерыв от преподавания. Как не понимала и того, чем именно был для неё наш класс, кого она в нас видела и почему. Я не имела ни малейшего понятия о том, какую психологическую ношу тащила она на себе все эти годы.
После речи директора наш класс стал смотреть на Татьяну Георгиевну по-другому. Она, хоть и написала заявление об уходе, должна была отработать ещё какое-то время, ожидая, пока ей найдут замену. В разговоры с нами не об учёбе она больше не вступала. Дикий прогуливал её уроки, а когда приходил – держался тихо и отстранённо. Я всё чаще пыталась переосмыслить поведение учительницы и пришла к выводу, что она действительно не была такой уж злобной. Подростковая гиперболизация тогда сильно деформировала её отношение к нам в наших головах. И в моей в частности. Сильно заниженные оценки действительно были не слишком уж незаслуженными. А какие-то её громкие высказывания я постфактум уже безошибочно причисляла к попытке научить нас самостоятельно мыслить.
Было легко рассуждать об этом, когда директор уже открыл нам глаза на мотивы преподавательницы, но сама я почему-то не могла прийти к тем же выводам прежде. С Диким мы на эту тему не говорили, когда по привычке ходили вместе домой со школы. Но однажды он сам завёл эту тему. Сказал, что решился попросить прощения. Оказалось, он долго обдумывал всё произошедшее и, как и я, прокручивал в голове все события, причины и неправильную их трактовку. Я поддержала его порыв и даже предложила пойти с ним для моральной поддержки.
Мы стояли поодаль от школы, на небольшом пустыре, где Татьяна Георгиевна всегда оставляла машину, и ждали её. Она сильно задерживалась. Наверняка осталась проверять промежуточные контрольные работы, которые написали старшеклассники. Дикий всё рассуждал о своих ошибках, о том, что будь у него больше мозгов, он реагировал бы на действия Татьяны Георгиевны иначе. Предполагал, что если бы направил все свои эмоции не в агрессию, а в обучение, то все было бы по-другому. Я пыталась смягчить для него углы и, хоть и старалась больше не говорить в плохом ключе об учительнице, всё же убеждала одноклассника, что и она была не права.
А потом к нам подошли трое. Я не знала этих парней, но они явно были гораздо старше нас с Диким. На улице к тому моменту стемнело, так что разглядеть их лица при одном единственном фонаре на другой стороне пустыря не представлялось возможным. Они ничего не говорили около минуты, но даже их аура заставила меня испугаться. Исходило от них что-то такое, от чего ладони сразу вспотели, а ноги подкосились. Хотелось убежать, но даже если бы я попыталась, то ничего бы у меня не вышло. Они начали говорить что-то про деньги и телефоны. Я слышала их требования и угрозы словно из другого измерения. Собственное сердце колотилось так сильно, что его я слышала отчетливее, чем их слова. Дикий прикрыл меня собой. И только тогда я заметила отблеск. У одного из парней был нож. Я невольно сжалась в комок, охваченная нелепым необъяснимым ужасом. Они стали кричать. Остатками здравого смысла я понимала, что они призывали меня отдать все ценные вещи. И я действительно хотела бы это сделать. Но не могла. Чисто физически. Руки отказывались двигаться. Я около минуты пыталась открыть сумку дрожащими пальцами, а потом всё произошло слишком быстро. Кто-то что-то кричал, один из парней разнервничался, началось какое-то подобие драки, что размылась в моем сознании до одной шумящей кляксы. Потом я услышала женский вскрик. И всё закончилось…
Когда я пришла в себя и снова вспомнила, как дышать, передо мной на земле лежала Татьяна Георгиевна. Дикий склонялся над ней, зажимая рану на её животе. Его руки, одежда учительницы… всё было в крови.
— Звони в скорую! Слышишь? Звони в скорую! – орал мне Серёжа, а я всё не могла поверить в реальность происходящего.
— Я смогла, — Татьяна Георгиевна повторяла эту фразу тихим хрипящим голосом. – Я смогла. Хотя бы вас я смогла защитить, — после этих слов она отключилась.
Скорая помощь приехала быстро. Но мне казалось, что секунды тянулись целую вечность. Мы с Диким поехали в больницу вместе с учительницей. Даже вопросов не было о том, чтобы развернуться и пойти домой. Думаю, врачи видели, как мы напуганы. Они не стали задавать нам никаких вопросов. Просто погрузили в машину и рванули до ближайшей больницы.
Уже там, пока Татьяне Георгиевне проводили операцию, нас допросили. На вопросы отвечал в основном Дикий. Я просто стояла рядом и испуганно кивала. А потом пришёл её муж. Он влетел в коридор, где мы сидели, и с остервенением набросился на нас.
— Это всё вы виноваты! – кричал он, даже не спросив, кто мы такие. – Школьнички, чертовы испорченные детки. Она вам всю душу, а вы… вы…
Медсестра, проходящая мимо, недовольно зашипела на мужчину и пригрозила вызвать охрану.
Супруг Татьяны Георгиевны остыл и сел рядом с нами на стул. Ему, как и нам, не оставалось ничего, кроме ожидания.
— Она семь лет с вами носится, как с родными. Пытается воспитывать, прививать способность к аналитическому мышлению, развивать, мотивировать, — совершенно неожиданно продолжил он свою речь, но уже на несколько тонов ниже. – А вы её убить попытались. Что, неблагодарные детки, не вышло с первого раза, так вы решили вот так, чтоб наверняка? – в его вопросе не было больше злости.
Скорее полное бесповоротное отчаянье. Его тихий голос звучал с таким надрывом, что у меня защемило в груди.
— Мы не хотели её убивать, — сквозь слёзы прошептала я в ответ. – На нас напали, а она… она защитила нас.
— И к первому покушению мы тоже отношения не имеем, — строго, даже немного жестко добавил Дикий. – Хоть и не могу сказать, что моей вины в этом нет, но…
— Не оправдывайтесь, — прервал его муж Татьяны Георгиевны. – Она мне уже рассказала эту историю. Тоже всё повторяла, что вы не виноваты, что это она сама всё довела до точки кипения. А она же просто хотела из вас людей сделать. Полюбила вас, как родных детей. После того, как своих потеряла.
— Что? – я не сразу решилась переспросить.
Но когда всё же задала вопрос, поняла всю его неуместность. Думаю, в тот момент, когда его жена находилась на операционном столе, мужчине не очень-то хотелось рассказывать историю о том, как он лишился детей. Но супруг Татьяны Георгиевны оглядел меня испытующим взглядом и ответил:
— Ей было двадцать восемь. Нашему младшему только исполнилось тогда два. Она просто пошла в банк оплатить коммуналку, — мужчина сглотнул.
Он поднял голову к потолку, опершись при этом затылком о стену, и выглядел крайне беззащитным.
– Ограбление. Старшая дочка расплакалась. Воры, вероятно, были неопытными. Нервничали из-за любого шума, боялись попасться. Сначала убили дочь, потом и сына в коляске. Она винила себя в том, что не сумела их защитить. Долго отходила, — он прокашлялся и потер кончиками пальцев глаза. – А потом вернулась в школу и взяла ваш класс, — мужчина добавил последнюю фразу нарочито бодрым голосом.
Словно пытаясь отогнать таким образом воспоминания прошлого.
– Каждый день, глядя на детей в школе, она вспоминала наших. Страдала, плакала, но не могла не возвращаться. Я видел, как ей плохо, как больно, как она мечется между привязанностью к вам и попыткой отстраниться. Но ничего не мог с этим сделать. Она никогда не видела себя никем иным. Только учителем, — он скупо улыбнулся и впервые посмотрел на нас с каким-то теплом. – Постоянно приходила со школы и рассказывала мне про вас, показывала общие фотографии, говорила о ваших увлечениях. Думаю, в каком-то смысле вы заменили ей родных детей. Наверное, она даже начала переносить на вас свои защитные рефлексы, какие-то опасения и желание спасти потомство от всего на свете. И, судя по тому, что происходило последний год, она сильно перестаралась с вашим обучением, — подметил в итоге мужчина и замолчал.
— Нам очень жаль, — спустя пару минут выдавил из себя Дикий.
Ему было сложно произнести эту фразу, но не потому что он не чувствовал того, о чем говорил, а потому что ему казалось, что этой фразы катастрофически недостаточно.
— Просто по её поведению нам всем казалось, что она нас ненавидит, — я ляпнула это раньше, чем подумала.
Но мой уставший от переживаний мозг был не слишком-то способен к адекватным размышлениям.
— Ну, подростки редко понимают, что родители хотят им добра и просто пытаются предостеречь, — улыбнулся мне в ответ на это супруг Татьяны Георгиевны. – Она перешла грань в отношениях с вами, перестала быть обычным учителем, взяла на себя слишком много, попыталась мотивировать вас единственным доступным ей методом, то есть оценками. Я много раз пытался донести до неё мысль, что вы не её дети и что она не имеет морального права перегибать палку в воспитательных целях, но… как вы можете понять, у меня ничего не вышло, — пожал он плечами.
В этот момент беседы к нам вышел врач. Операция прошла успешно. Угрозы жизни Татьяны Георгиевны больше не было. Мы все выдохнули с облегчением. За мной и Диким приехали мои родители и мы попрощались с мужчиной, который в конце концов объяснил нам все непонятные мотивы и предпосылки. Все встало на свои места, но никакой легкости пресловутое понимание за собой не принесло. Меня в тот вечер долго отпаивали чаем. Как справлялся с нахлынувшими знаниями и пережитыми эмоциями Серёжа, я не знала. Мы рассказали всю историю Татьяны Георгиевны классу. Кто-то в ответ на эту информацию плакал. Были и те, кто лишь фыркнули, так и не проникнувшись историей учительницы. Все желающие пошли к ней в больницу, как только разрешили посещения. Организовывал этот отряд снова Дикий. Он не переставал благодарить преподавательницу за то, что она спасла его жизнь, долго извинялся за свои поступки и поведение в целом. А она… она просто улыбалась какой-то всепрощающей улыбкой и приговаривала, что всё будет хорошо и что нам не о чем волноваться. Наверное, именно так говорил бы в подобной ситуации любящий родитель своему ребёнку.
Как бы ни было больно ей самой, она продолжала повторять, что не злится. И что всё у нас будет хорошо. Должна добавить, что ребят, которые испортили тормоза, всё-таки наказали.
Муж Татьяны Георгиевны не мог спустить им с рук покушения на жену и добился, чтобы виновники ответили по закону. Учительница плакала, но вынуждена была признать, что личная ответственность — это такая же важная вещь, как и критическое мышление.
Лиза
Жизненно!Такие учителя редкость!