Жена называла меня дикарь. Из-за того, что я отказывался тонко чувствовать искусство. В частности, восторженно воспринимать спектакли в их авангардном театре.
На мой взгляд, их театр был уж слишком авангардным, и в их спектаклях иногда показывали такое, что к искусству было очень сложно отнести… Это, по их мнению, называлось свободным взглядом на искусство, или современным творчеством. Меня это «современное творчество» коробило, а жена возмущалась моим бесчувствием, толстошкуростью.
– Ну как можно иметь такое ампутированное восприятие творчества? В частности, театрального! Это же – теааааатр! Это тебе не какое-то кино, фи, ширпотреб! Это чувствовать надо!
– Лар, я этот сюр не то что не чувствую, я его напрочь не понимаю, прости… Эта… деятельность, прости, искусством это назвать не могу – за гранью моего восприятия.
– Ну-ну. Вот я и говорю, дикарь. Ты не поддаёшься дрессировке! Медведь! – недовольно фыркала Лариса.
В то время я работал директором одного из департаментов на фармацевтическом заводе, в лаборатории по контролю качества биологических препаратов.
Лаборатория у нас была крупная, размещалась не просто на нескольких этажах, а занимала четыре здания. Завод у нас был не бедный, лаборатории были оснащены, как в НАСА, по последнему слову техники. И я этим всем хозяйством руководил, и соответствующе выглядел: солидный мужчина в дорогом костюме, в галстуке, который когда-то стоил всю мою месячную зарплату, со служебным транспортом, и как полагается, с водителем. Хотя я, конечно, сам предпочитал передвигаться за рулём по городу.
Начинал я, конечно, с низов на заре моей карьеры. Хотя я имел уже к тому времени высшее образование, но мне пришлось, не перебирая, соглашаться даже стать лаборантом – других вакансий не было. Начинать с нуля, одним словом. Лишь бы укрепиться, зацепиться, хоть одним коготком. Связей у меня не было, протекций не имелось. Потом потихоньку поднимался, шаг за шагом. Трудиться приходилось, и заодно продолжать учиться: я поступил в аспирантуру, писал диссертацию. Карабкался, как мог. Постоянно мотался на разнообразные курсы повышения квалификации – свидетельствами можно вскоре было целую стену оклеить, вместо обоев. Часто выпадало ездить на семинары, симпозиумы, участвовать в конференциях – иначе какой же карьерный рост? Только потому, что я несколько лет проработал в лаборатории? Начальству следовало предоставлять реальные достижения, внедрения, патенты, публикации, кроме желания повышения по службе в перспективе.
Ларочка по-прежнему блистала в её любимом авангардом театре, и как ни странно имела успех. О ней писала пресса, даже несколько раз она попала на какие-то передачи: интервью там давала. На тему: новое слово в современном искусстве.
Когда я купил свою первую машину, то я решил выпендриться: взял классный джип. Чёрный, большой, сверкающий – игрушка для больших мальчиков, моя давнишняя мечта! Радовался, как пацанёнок! В груди раздувался от радости воздушный шар. Когда я приехал на своем сверкающем джипе в деревню к матери, и въехал в наш двор, сестра моя Вера стояла на крыльце, и держала кастрюлю с зелёным борщом. Накрывали стол, как обычно, к обеду под грушей. Рядом петух нарезал круги, косил круглым рыжим глазом, примеряясь, как бы половчее заскочить на стол и чего-нибудь там склевать. Странно – его давно должны были прогнать, кышнуть, а хозяева застыли как истуканы. Вера смотрела с изумлением, забыв закрыть рот. Следом и мать вышла на крыльцо, вглядываясь и щурясь: кто это такой приехал к ним, что за богатый барин в дорогой машине. Потом Васька высунулся, и от растерянности аж икнул. И тут я такой из джипа вышел…
– Привет! Я это! Не ждали?
Так и покатилась та кастрюля с крыльца, щедро расплескав на крыльцо горячий борщ. Бобик наш заходился истеричным лаем, аж охрип. Петух передумал на стол скакать, за сарай убежал и стал там возмущенно несушкам что-то втолковывать. Родственники остолбенели. Вы думаете, кто-то из родных обрадовался моему явлению в коробочке? Как бы не так! Сестра вышла из ступора, и посмотрела на меня даже с ненавистью.
– Ишь, ты! Гляди-ка, какие люди к нам пожаловали! Приехал тут перед беднотой богатством своим хвастать? Ну да, куда уж нам, голытьбё!
Вера круто развернулась и ушла, громко бабахнув дверью, чуть стекла не вылетели на крылечко. Мать покачала головой, скорбно прижав ко рту ладонь. Я так и застыл в изумлении. Я смутно подозревал, что сестрица не порадуется моему благополучию. Но я не сообразил тогда, что в то время как сама она перебивается в глуши с копейки на копейку, не стоило мне дразнить гусей. Но вот такой откровенной неприкрытой ненависти я не ожидал…
Мать, конечно, ненависти не испытывала, но пожурила:
– Ой, сынок, так уж кичиться негоже перед родными. Не всем оно по средствам, как некоторым…
– Не подумал, мам. Прости. Думал, на радостях похвастаюсь, а оно вон как вышло.
– Вырос сынок, разбогател, начальником стал, а ума так и не нажил… – она вздохнула.
Мать меня обняла, я прижался к ней. Я заметил, что она стала такая маленькая – ещё меньше, чем была. Как-то сейчас особенно это бросилось в глаза при моем росте. Мама, мамочка…
Аж вечером Вера немного оттаяла, стала разговаривать почти как раньше. А потом вдруг подлизываться начала, денег у меня просить принялась.
– Дом наш новый никак не достроим. Но с Васькой моим разве накопишь на дом? Так и стоят третий год одни стены, ни с места. На крышу я кое-как накопила, от Васьки прячу, а ещё же окна, двери… Полы настилать… Бригаду нанять надо, да строить уж… Дай нам денег на стройку, а? А мы когда-нибудь потихоньку отдадим. Не сразу, конечно, но потихоньку…
Эх, Вера-Вера. Лиса лисой! Я же знал, что почти все деньги, что я посылал матери, та отдавала Вере. А ведь посылал я немало! И все как вода в песок – исчезало без следа. Потом я пересмотрел границы своей щедрости, стал посылать матери умеренные суммы. Пересмотрел список покупок – на уголь, на дрова, на муку с сахаром, на корм для птицы…
Одежду и обувь матери сам привозил, зная, что не купит себе сама, будет жалеть каждую копейку, донашивая латаное. Но мать всё равно умудрялась обходиться минимумом, выкраивая из присланного, продолжая отдавать каждую свою «лишнюю» нелишнюю копейку сестрице с мужем её непутёвым. Так и осталось для меня загадкой, куда она деньги девала, сестра моя, что ничего из выделенного не собрала?
Васька её, пьянчужка, все небось вытаскал. Им двоим давать деньги – всё равно, что в заброшенный колодец за двором выбрасывать, без толку и без следа. Ни результата, ни пользы для самих же.
Поначалу я звал Веру в город, когда сам туда уехал и поступил учиться. Я уже на втором курсе на двух работах работал, и за оценками следил, чтобы рейтинг не потерять и со стипендии не слететь. И матери деньги слал – не Бог весть сколько, но помогал, как мог! Звал и Вериного муженька, обещал похлопотать, помочь устроиться в общежитие, чтобы он устроился на наш завод. А дальше всё зависело бы от него, от Василия!
Я-то ведь как-то устроился в городе! И собирался после получения диплома на завод устроиться, конечно же, вгрызаться, карабкаться, как уже говорил, с низов, повыше, как только смогу. Но не захотел он. И Вера тоже не поехала, сказала, мужа не хочет бросать одного – уведут! Охочих баб на чужого мужика – только отгонять палкой! Так и кружат! Ну, а что. Конечно, сидеть без особых забот, не брать на себя ответственность – оно куда удобнее! Заглядывать в чужие щедрые руки, из которых им отсыплют, а они будут просто брать, не прилагая усилий…
И пропивать! Вот что самое в их положении глупое, глупее некуда.
В общем, поговорили мы с сестрой. Я объяснил, как мог, политику партии. И я отказал. Сказал, как и раньше: что заработать помогу, но усаживать их семейство себе на шею не стану. Слава Богу, и сами крепкие, здоровые, пусть работают!
– Вера, ты пойми! Мне же оно не с неба падает! У меня тоже семья, как ты помнишь! Лара к вам сюда уже даже не ездит, боится вас – тут же у неё начинаете денег просить… Это я уже привычный, а она так и не может привыкнуть к такому.
– Так уж и напросила! – набычилась Вера. – Так уж и надавал!
Я вздохнул.
– Да и нет у меня сейчас, чего дать, тем более на стройку. Я же выплачиваю за квартиру нашу. А вот теперь ещё и за машину.
Вспомнив о моей новой машине, сестра фыркнула, как кошка. Вскочила из-за стола, по пути смахнув тарелку на пол, и фурией вылетела из дома, снова грохнув дверью, аж стекла жалобно зазвенели. А перед этим напоследок выкрикнула зло, аж ногой топнула:
– Ну и подавись ты своими достатками! Скупердяй! Жлоб!
Вот оно так обернулось…
Годами помогал, и всё мало – всё равно я жлоб и скупердяй.
А назавтра к матери односельчане потянулись во двор. Сначала как вроде пустые разговоры, ни о чём: типа, как дела, как живёшь, Кузьминична, как справляешься… Как сынок твой богатый в городе поживает? А потом и – дай, Кузьминична…
Дай, у тебя же сын богатый барин, вон на каких богатых машинах раскатывает, значит, лишние деньги водятся! Раз не жаль твоему сыну, Кузьминична, такую крутую тачку по бездорожью бить, чтобы до села нашего добраться… Один, другой, третий… и все с той же просьбой – денег «одолжить»…
Кому на дрова на зиму надо, кому – крышу перекрыть, кому забор поставить…
И все обещали отдать «по возможности». Мать только на меня оглядывалась беспомощно – я уж и забыл, что в их селе не принято отказывать соседям в просьбе, даже такой откровенно вымогательской. Я спросил прямо: почему я должен им давать? Логика железная в ответ, даже не поспоришь:
– Ну, ты же наш! Мы вот таким ещё тебя знали! А теперь у тебя же есть! И есть мноооого, ты вон, какой богатый барин! Вон, на какой машине ты раскатываешь! Небось, деньги домой мешками таскаешь!
Вот беда! И далась же вам всем эта машина, как кость поперёк горла…
Я попытался объяснить, что я в долгах, как в шелках – но где там, кто меня слушал! Не поняли отказа, и все обиделись как один. Заодно, и на мать на мою тоже. Я пожалел, что на джипе в село явился – не стоило светить мою новую машину в нашем старом селе. Лучше бы я приехал электричкой, как и раньше, а со станции – пешочком, по грунтовке, по старинке. А то с родней рассорился, и с односельчанами заодно…
Похвастался, называется, обновкой.
Жена, как и раньше, играла в спектаклях. И как и раньше меня упрекала, что я дикарь и сухарь, не имеющий чувства красивого. И всё меня теребила и подталкивала к материальным приобретениям, мало ей было достигнутого. К тому времени у нас была новая просторная квартира в центре, машины – и у неё, и у меня, разумеется. Мы летали на отдых каждое лето в Грецию или в Италию. Лара полюбила покупать новые шубки, которые привозила из Греции, или покупала в нашем модном салоне «Люкс–меха» в центре. Само собой, с удовольствием носила драгоценности…
На квартиру нам не нужно было копить – наша нас устраивала: просторная, удобная, и расположение великолепное! И мебель новая, отличная… но…
Но нужно присматривать дом, хватить нам ютиться в муравейнике!!! А ещё нужно к зиме купить шубку из голубой норки, стриженую, мягчайшую, как пух – модную, красивую и нарядную…
А еще – с какой стати на море летать только летом? Ведь самый писк туда летать к Новому году – из холода промозглого мегаполиса, из снегов, в экзотику, где фрукты, солнце! Пресытилась Лара обычным золотом, стала скупать белое, да бриллианты. А то что она как плебей, в рубинах, как здрасьте…
И попробуй возрази!
Единственное, против чего возражала Лара – это против детей.
– Ну, куда нам сейчас детей? Не в ближайшие лет пять точно! Я фигуру испорчу! А как же сцена? А как же слава?
А я с тоской вспоминал, что когда-то любил простор, животных, реку, лес…
Костёр, ароматную уху над костром в котелке, пение сверчков и россыпи звёзд в черном бархатном небе. Жена любила только город, цивилизацию, активное движение суетного мегаполиса. И ненавидела село, страдала при малейших ограничениях удобств. Я всегда любил тишину. Даже свой кабинет дополнительно оснастил стеклопакетами, потому что мои окна выходили на шумную шестиполосную дорогу – за свой счёт. И на кафедре – тоже. Я к тому времени преподавал в университете, защитив после кандидатской следом и докторскую, мало мне показалось науки и педагогики. Мать втайне гордилась мною, а сестра с её мужем только фыркали и крутили у виска, называя малахольным. Так и говорили:
– Что ещё надо этому малахольному? Хочет все деньги в мире захапать? Лучше бы денег дал нам, крышу сделать наконец!
Лара моя – обожала шум, суету, театр! Спектакли, внимание прессы, славу, популярность, охапки цветов, толпы поклонников, шумно у нее выпрашивающих автографы…
– Лар, ну давай хоть раз за все время уедем в лес? Хоть на недельку? Я хочу в тишину, меня утомили эти бесконечные потоки автомобилей, и этот вечный смог и копоть города! Хочется просто наловить рыбки, варить уху, и сидеть у потрескивающего костра, слушать песенку сверчка в темноте… Идиллия…
– Ну вот. Я же говорю, дикарь! Фи! Эти комары, эти палатки – жуть какая… ни за что!!!
И вот однажды я сошёл с ума.
Я бросил всё, уволился, собрал рюкзак и… уехал работать в тайгу. Я стал егерем! Всё, чего я достиг, сменил на глушь и крохотную деревянную избушку с одним окном – меня никто не понял. Ни на заводе, ни в университете, ни в селе. И никто не поддержал. Ни одна живая душа. Даже мама – как обычно покачала головой, горестно прижав сухенькую свою руку ко рту…
Лара затребовала развод. Несмотря на то, что Лара получила абсолютно всё, даже мои дорогие костюмы в гардеробной и дорогие английские туфли, помимо прочего, которые я не забрал с собой в тайгу, она осыпала меня проклятиями.
– Подлец!!! Негодяй! Сороковник бахнул по голове, а ум последний отшибло!!! Егерь, чёрт бы тебя подрал! Чтоб тебя тигры там загрызли! Чтобы ты пропал там в своей тайге!
И всё в таком духе. Ну, что же было поделать? С этим я смог смириться. Я дал ей развод – всё равно у нас с ней больше не было будущего.
Однажды в тайге отдыхала группа туристов. С ними была среди прочих одна молчаливая женщина, странная, задумчивая. Чем-то она запала в мысли, а чем – пойми попробуй…
Бывает.
Я даже не узнал тогда её имя. Я им обещал информационную поддержку, всяческое содействие, но предупредил – охота запрещена. Они согласились: они не по этой части, они просто путешественники.
И вот эта путешественница умудрилась потеряться, отстать от группы, и заблудилась в тайге. А дело – к ночи почти…
Бродила она, бродила одна, да ещё и сорвалась с обрыва в реку. Тут бы ей и погибнуть, течение её понесло, но как-то умудрилась уцепиться за толстую корягу. Вылезти из реки горе-путешественница уже не могла. И звать на помощь тоже уже не могла – накричалась так, что голос совсем осип. Она только просто шипела, без надежды, что её услышат. Мой пёс Боцман её нашёл, каким таким чутьем – тоже загадка. Они как-то ощущают то, что человеку неведомо. Просто выскочил из избушки, и побежал в тайгу. У реки увидел пропажу, а потом привёл хозяина, меня то есть. Молча. Он у меня без надобности не шумел – молчун, как и я. Наша молчаливая процессия отправилась обратно к избушке: спереди Боцман, следом – я с женщиной на руках. И все трое – молча. У Боцмана была работа – он вёл нас вперёд, чего без толку лаять. У меня тоже была работа: я молча нёс на руках мокрую женщину, а это даже для моей немалой комплекции под два метра – не так и легко. А женщина, которая пребывала практически в шоке, да ещё продрогла до костей, и стучала зубами, тоже молчала.
Я принёс свою промокшую находку в избушку, стащил с неё мокрую одежду, и старательно докрасна растёр её спиртом, чтобы согреть, и чтобы не заболела. Потом переодел её в свой огромный колючий свитер.
– Колется! – прошипела незнакомка.
– То так надо! Пусть колется – это как лечение! Прилив крови. – пояснил я.
– Доктор? – опять прошипела та.
– Не совсем. Я – егерь. Но представление о лечении простуды имею. Я промолчал о своем фармацевтическом прошлом. Что толку об этом распространяться – все равно это в прошлом…
Тем временем я подал ей кружку горячего чая из кипрея с медом, куда добавил ещё и ложку варенья из сосновых шишек, для эффективности.
– Вкусно… – прошипела женщина и прокашлялась.
– Не рвите зря связки! Голоса не будет несколько дней. Вы его сорвали, – я предупредил её дальнейшие попытки прокашляться. – Пейте свой чай и молчите!
Может и не очень вежливо, зато она меня поняла и послушно продолжила прихлебывать чай. Молча.
Женщина всё-таки заболела, хоть я её и растирал. Провалялась с температурой четыре дня в полубреду – в таком состоянии вести её через тайгу пешком было крайне неразумно. Связи у нас там не было. Как два Робинзона, и третий – Боцман в качестве Пятницы, один на двоих: оторванные от цивилизации.
Ещё пару-тройку дней надо было ей для того, чтобы окрепнуть и не шататься словно пьяная, цепляясь за бревенчатые стены. Зато мы познакомились. Я рассказал ей о себе – что был в прошлом уважаемым человеком, при должности… даже двух… А теперь вот – тут, то ли леший, то ли лесник… И все мои регалии и заслуги в научном мире – превратились в пшик, нечего и вспомнить…
Зато ничего другого мне и не надо! Настоящая жизнь – здесь! А там – суета одна. А женщина, оказывается, была в недавнем прошлом – бизнесвумен. У неё была сеть кофеен и своя собственная небольшая кондитерская фабрика. Её имя было – Надежда. –
Хм, сладкая женщина? – хмыкнул я.
– Да горькая я женщина. А не сладкая, – мрачно ответила Надежда без тени улыбки.
Надежда четырнадцать лет была замужем за человеком, которого все четырнадцать лет не видела в упор. Ну, приблизительно как я Ларису. Смотрел и не видел в упор…
Словно сквозь мутное стекло, или запотевшее зеркало – когда видишь одно, а видится совсем другое…
У Надежды был бизнес, и была страстная мечта: родить ребёнка. Но не получалось у них с мужем, хотя она и лечилась, применяя самые современные методики оздоровления, и истратила на всевозможные виды лечения и специфические гинекологические курорты уйму денег…
Беременность никак не наступала. Надежда с мужем пробовали обращаться к врачам-репродуктологам, в клинику под названием – по иронии судьбы – «Надежда»…
Они делали ЭКО, даже четыре раза. Но ни одна попытка не дала результатов – у нее все четыре раза происходило отторжение, эмбрион не приживался. Словно её женская природа запрещала вторгаться в её тело чужеродному организму, не принимая в себя новую жизнь от этого мужчины. Он заявил, что сдаётся. Она уговаривала, что им нужно ещё попробовать! Он заявил, что ему жалко денег: тьма денег – псу под хвост! Она заявила: да черт с ними, с деньгами! Денег у неё – до фига! А ребёнка нет ни одного. Накаркала…
Пока она занималась гинекологией, муж хорошенько усвоил, что у неё денег до фига, и что черт с ними, с деньгами…
И обчистил её до нитки, перебросив все её средства на скрытые счета. А потом подал на развод. Надежде едва хватило рассчитаться с долгами, и её бизнес приказал долго жить. Её кофейни выкупил её компаньон, который на них давно облизывался. А Надежда получила неплохую сумму для старта… в другом месте. Ну, с учётом того, что на этот раз не в городе, и не с сетью кофеен и фабрикой, конечно же. А просто чтобы купить себе хороший добротный дом, и жить тихо и спокойно в относительно глухих местах, без предателей и разочарований…
И уехала аж в тайгу – подальше от цивилизации, и по возможности от людей тоже. Примкнула к группе туристов для того, чтобы присмотреться, где бы тут обосноваться, какую бы деревню выбрать для жизни – всегда хотела жить в краю среди сосен…
А потом вот угодила в реку в тайге, и чуть не утонула. А следом – чуть не померла от воспаления лёгких, раз не довелось утонуть…
Одно везение, одним словом, куда ни плюнь!
– Так что горькая я женщина. А не сладкая, – ответила мрачно Надежда, повторив мне свои слова.
– Ну, а что… я, например, люблю горькое… Если это, например, горький шоколад… – без тени улыбки серьезно заявил я.
А она молча странно на меня посмотрела, и ничего не сказала. Главное, не сказала «нет»!…
Погода наладилась, и со здоровьем всё наладилось, но к группе Надежда не вернулась. Просто сообщила им, что с ней всё порядке, чтобы не волновались, а позже забрала у них свой рюкзак. И осталась в избушке у егеря.
Как ни странно, ни меня, ни её, которые привыкли годами жить в комфорте и уюте – не напрягала тесная избушка без удобств. Мы стали жить вдвоём, словно давно привыкли друг к другу. Точнее, втроём – ещё же Боцман, как член нашей маленькой семьи. Спустя время между нами двумя состоялся один разговор…
Боцман присутствовал при разговоре третьим, но по своему обыкновению не издавал звуков, внимательно переводя взгляд с одного на другого.
– Мне же тридцать пять! Как говорится, «чай, не шешнадцать!» Ничего?
– Ну, и что! Мне – сорок. И я вообще голодранец… ни кола, ни двора, только эта егерская избушка из одной комнаты. А из всего хозяйства – только Боцман, и многие гектары тайги вокруг…
– Ты просто… прохожий! Как и я, впрочем. Мы случайно встретились, и случайно разойдёмся… У нас ничего не получится скорее всего. Разве что… – она примолкла на полуслове, не договорив, а я не заметил заминки.
– Я ни за что не отступлю! Я же дикарь, забыла? Хотя я даже в цивилизацию готов вернуться, если тебе там лучше, чем здесь… Если хочешь, конечно! – горячился я.
– Ой, мамочки, ну какой заботливый, только гляньте! Я сейчас в обморок упаду от умиления.
– Да, я заботливый, между прочим! И ещё – ответственный.
– Ответственный? А что… Твоя ответственность как раз кстати! Потому что… я беременна! Дикарёнком твоим.
Я подхватил её на руки и закружил, а она визжала и брыкалась:
– Отпусти, медведь! Помнёшь нас! С медвежонком…
– Ни за что не отпущу! Ни-за-что!!! – я продолжал смеяться и её кружить.
Она счастливо закрыла глаза. Ну вот – дикарь и есть. Разве нет?
0 Комментарий