Года через три после окончания войны, только что защитив диплом, очутился я по делам службы в глухом лесном районе, километрах в пятидесяти от Брянска. Лесничий весь день таскал меня по лесным угодьям, и к вечеру я совсем выбился из сил. Стояло жаркое, сухое лето. В лесу от тяжелого запаха разогретой хвои было трудно дышать и кружилась голова. Просыпавшиеся за воротник иголки кололи спину. К лицу липла паутина. В довершение всего спутник мой оказался молчаливым, угрюмым человеком, и за весь день мы не перемолвились и десятком слов. Иногда лишь, ткнув пальцем в пространство, он безразлично бросал:
— Березняк был…За оврагом шел бор…От просеки ельник начинался…
Да, все это было. Сейчас от роскошного, когда-то знаменитого на всю область заповедника осталось немного. Пни. Поваленные, полусгнившие стволы, покрытые ярко-зеленым ноздреватым мхом. Кое-где высились чудом уцелевшие деревья. Зато кругом, куда глаз хватал, буйная, по пояса трава, густой кустарник да над болотцами словно примятый коварный чакан…Лес, израненный, изувеченный войной, погибал!
Было ясно, что восстановить заповедник невозможно.
Мы вышли на опушку. Повеяло прохладой. Не сговариваясь, мы опустились на землю. По другую сторону поляны над домиками лесничества закурились дымки. Послышались свисты и взвизгивания радионастройки – местный радист ловил станцию. Неподалеку за кустами звонко захлопал бич и донесся неясный говор – пастух разговаривал со стадом. Запахло ночной фиалкой.
Внезапно голос диктора громко и четко произнес: «Начинаем трансляцию концерта из Большого зала Московской консерватории». Здесь, в глуши, рядом с сонным, равнодушным ко всему лесничим это прозвучало точно с другой планеты. И мне так остро захотелось сейчас же уехать в Москву, оказаться в самой гуще взволнованных, празднично настроенных людей, тонких, чутких, интеллигентных. Я уже ощущал себя там, в настороженной тишине зала…Кто-то со сцены объявил: «Композитор Филиппенко. Квартет «Легенда о героях-партизанах», в четырех частях. Посвящается дважды Герою Советского Союза…».
— Легенда! – вдруг насмешливо пробурчал лесничий. – Еще одна легенда. Мало их навыдумывали…
Для меня, видевшего войну издали, из тихого сибирского городка, имя партизан было озарено романтическим светом, и я оскорбился:
— Выдумка? Да это же исключительные люди! Они совершали…
— Комаров они кормили, — грубо оборвал меня лесничий.
Я с удивлением поглядел на него. Он сидел, мешковато прислонившись широкой спиной к сосне, расставив колени, угрюмо глядя перед собой. И его скуластое лицо с глубоко сидящими маленькими глазками, показалось мне особенно некрасивым и даже тупым. «Как дичают люди в глуши! – подумал я. – А когда-то он был студентом, верно, так же, как я, мечтал о красивой жизни, о полезной деятельности, может быть, любил музыку…И вот итог: животная, однообразная жизнь, с утра до вечера водка…». В тот миг я пожалел, что избрал профессию лесовода, мне показалось, что я увидел свое будущее.
Квартет неожиданно начинался певучей, широкой мелодией. Глубокие звуки виолончели были полны скорбного раздумья. Мелодия захватила меня. Раздражение улеглось. Стало жаль лесничего, захотелось, чтобы и он прислушался к музыке. Я снова оглянулся на него и обомлел. Он слушал! Да, он тоже слушал, с невидящими глазами, с неуловимо блуждающей на лице улыбкой.
Он заметил мой взгляд.
— Я встретил их здесь, неподалеку, в этом лесу, — сказал он тихо и покачал головой. – Измучены, разуты, раздеты, изранены…Настоящий мешок устроили им тут. Еще немного, и все полегли бы в болоте…
— Вы их спасли!
Теперь, через много лет вспоминая рассказ лесничего, восстанавливаю отдельные клочки, почти не сцепленные между собой. Музыка порой пропадала, и были слышны только шум леса да тихий, хрипловатый голос лесничего.
«В ту ночь я проснулся оттого, что ветер сорвал с крыши лист железа и катал над головой, как гром. Сперва подумал, танки. Немцы тут по большаку часто ездили. Почти всякий раз останавливались и обшаривали весь дом. Тогда на месте этих хибарок стоял старый помещичий дом. Оставалось нас в нем всего трое: я да старик бухгалтер с женой. Остальные постепенно разбежались кто куда…Спал я в те дни не раздеваясь. Накинул шинель – октябрь уже пошел, ступил на крыльцо и замер. От луны кругом все бело. Ветер дует, воет, как из трубы, кружит лист, бурьян. А за оградой стоит женщина в черном платке и смотрит прямо на меня. Я даже и не понял сразу, старая или молодая: лицо белое, а глаза черные, глубокие, как проталины…Замечаю, губы у нее шевелятся, говорит что-то, но ветер…Подошел и слышу такое странное:
— Ты человек? Человек?
— Да, — говорю, — не зверь.
А она все свое:
— Человек ты? – Глаза блестят, руками в ограду вцепилась намертво.
— Да что случилось?
Перегнулась через ограду, прямо в лицо мне шепотом горячим, с отчаянием каким-то:
— Иди зови немцев! Зови! Выдай! Чего стоишь?
С минуту смотрели мы друг другу в глаза, ни слова не говоря, не шевелясь. И что я там разглядел в ее черных, как деготь, глазищах? Только слышу собственный голос:
— Что надо делать?
— Под Новой Гутой в болоте люди, обоз…Выведи.
И я пошел за ней, не заходя в дом. Вот так взял и пошел. И не думал, не гадал, что вернусь сюда только после войны, через много лет…
В сентябре фронт неожиданно оказался на востоке от нас. Весь месяц, кроме немцев, мы тут никого не видали. Кто была она? Кто эти люди, которых надо спасти? Почему я пошел?
Новая Гута отсюда километрах в десяти. Шли мы быстро, почти бежали. Но она все приговаривала: скорей, скорей. Часа два пробирались лесом. Ничего она мне не объяснила. Однако ее волнение так меня забрало, что я сам боялся опоздать, чертыхался на каждом повороте дороги. Вдруг впереди, слева так, послышалась стрельба. Не густо, хлоп! – и тихо, хлоп! – и тихо…Остановился сориентироваться. Она с разбегу как налетит на меня.
— Почему встал?
— Слушаю.
— А, — говорит, — перепугался!
Ветер поднялся к самым верхушкам, почти затих. Иногда опомнится, потреплет макушки – отличный там мачтовый лес стоял – и опять замрет. Стоим оба, слушаем. И в этот самый момент рядом филин закричал. Ну, знаете, как он это – точно кошке на хвост наступили. Она схватилась за меня, прижалась, вся трясется.
— Кто это?
— Леший, — говорю.
Ну и напустилась она на меня! «Сам ты леший! Сова обыкновенная. Испугался, а хорохорится. Леший ты и похож на лешего!». Опомнилась…
Он как-то застенчиво улыбнулся, покачал головой и долго молчал, прислушиваясь то ли к едва слышной музыке, то ли к воспоминаниям своим. Загляделся и я на туман, оседающий над красным кустарником. И ясно увидел эту худенькую черноглазую девушку…
«Стало светать. На опушке встретил нас сивый дед в ватнике, в ушанке – не местный.
— Слушай, — говорит он ей, — учительша, их в самое болото загнали. Деваться некуда. На выбор бьют.
За руку меня схватила:
— Выход есть оттуда?
Я хорошо знал это проклятое обманное болото. Самая глубина и трясина по краям, а дорога через середину.
— Ладно, попробую.
Гляжу, и она за мной. А сама аж шатается. Глаза совсем ввалились, на лице черные пятна. Тут я ей, конечно, очень грубо сказал:
— Вот еще, — говорю, — бабы там не хватало!
Дед поддержал:
— И верно. Не лезь. Здесь покараулим, на большаке, — немец может наперерез пойти.
Километра полтора я по болоту шел, пока добрался до них. И вот что я тебе скажу. Многое я в жизни повидал, но этого никогда не забуду. Над болотом туман – красный от солнца, будто кровь испаряется. Тут и там в болоте повозки по самые края в воде, в повозках раненые…Лица у них как у смертников. Меж повозок лошади выпряженные, стоят неподвижно, одна совсем под воду ушла, только спина видна. Это они, значит, ночью пытались через болото перейти. Партизаны в камышах по пояс, по шею в воде, отстреливаются. И молчат. Все молчат. Немцы на берегу залегли, бьют не торопясь. Знают, не уйти партизанам. И между выстрелами мертвая тишина над болотом. И этот красный пар…Вижу, парень высокий вышел из камыша, не выдержал. Идет прямо к берегу, стреляет. На смерть идет. Потом руками взмахнул, лицом вперёд упал. Голову тянет – жив еще. Но захлебывается, уходит в топь у всех на глазах. Тогда пошел к нему человек в кителе, в зеленой фуражке. Ему кричит: «Не подходи, командир, там глубоко, потонешь!»
А он кулак поднял. Лицо каменное. Тихо сказал:
— Своих немцам не оставим!
И вытащил его.
Добрался я до командира, объяснил кто да что…Ну и оттянулись, из-под носа от немцев ушли. Те там на берегу катались от злости, все патроны в воздух выпустили.
Да, видел я, как в лесу хоронили партизаны убитых, как стояли над ними молча, как роняли, укрывали могилы и уходили не оглядываясь. А потом встретила нас на дороге черноглазая учительша. Подвел к ней командира:
— Вот кто вас вызволил.
Она как глянула на меня, даже прищурилась от злости.
— Спасибо, похвалил!
Командир хмуро посмотрел на нее и сказал:
— Перевязывать умеете? Будете нам медицинской сестрой.
На него-то она не огрызнулась, только попросила:
— Старика тут одного надо забрать, на опушке в дозоре остался.
Ушла за дедом с двумя партизанами. Часа два, а то и все три ждали их. Как увидел ее, лицо ее страшное, все понял. Поймали деда немцы, там же, на опушке, расстреляли.
Уже под утро, на привале, подошел к ней, слышу, она командиру рассказывает:
— Он из того же села, где я в школе работала. Народ там был упорный, и немцы все село сожгли. Старика я вытащила из горящей хаты. И дети его, и внуки – все погибли…Ну, я тоже одна на свете…Вот и пошли мы с ним вдвоем на восток, к своим…Часто по два-три дня ничего не ели. А доставался кусок хлеба – он мне отдавал. “Ешь, — говорит, — я свое отжил. Я, — говорит, — что отмерено человеку, все сполна получил – и горе и радость…А ты, — говорит, — пока еще одного горя нахлебалась…”.
Как сейчас вижу, сидит на поваленной осинке, держится прямо, крепится изо всех сил. Командир картуз снял, околышек ладонью протирает. Потом строго так спросил:
— Про нас как узнали?
— Как раз на Новой Гуте отдохнуть остановились, когда у вас бой начался. Местные жители побоялись помочь нам, староста у них лютовал, за каждым следил. Показали мне дорогу в лесничество.
Глядел я на нее, глядел, и сердце у меня защемило. Подошел и, как-то само получилось, по плечу погладил. Замолчала она, а потом, даже не обернувшись, проговорила сквозь зубы:
— Привязался, леший!
А я не пойму, за что она меня возненавидела?
В далеком концертном зале наступила гулкая тишина – окончилась первая часть. У микрофона зашелестели нотные страницы на пюпитрах. Кто-то из музыкантов сдержанно откашлялся…Началась вторая часть квартета, тревожная, полная внутреннего напряжения. Лесничий долго слушал.
“Да, — сказал он наконец, — это настоящая музыка. Именно так. Тысячи переходов, похожий один на другой, в жару, в дождь, в мороз. Мухи, голод, цинга. Сто километров через кочки, бурелом, болота, чтобы заложить одну мину…Это была часть большого партизанского соединения, которое в те дни перебазировалась на запад. С ними мы и прошли войну…Я и Галя. Я говорил вам, ее Галей звали? Идет она, как солдат, несет свою ношу, не пожалуется. На привалах люди спят, а она раненым подстилки стирает…”.
Лесничий кособочясь встал, погладил чешуйчатый ствол сосны, посмотрел куда-то вверх, усмехнулся.
“Никакого внимания она на меня не обращала. Просто мимо смотрела. Бывало, вернешься с задания в лагерь, пойдёшь бродить по кострам, чтобы ее увидеть…Все уж замечать стали. Как завидят меня, так и горланят: “Галя твой леший идет!”. Им развлечение…Она, конечно, услышит такое, и бежать от меня. Но скоро я прекратил это хождение…
Однажды вернулись мы ночью, как всегда, пошел по лагерю. Сидит! У костра. А рядом командир нашей группы. Подошел к ним сзади, хотел поздороваться. И слышу, командир ей говорит: — Конечно Галя, время сейчас неподходящее. Но если любишь по-настоящему, на всю жизнь – выходи замуж. Справим партизанскую свадьбу!
Не смог я отойти. Стою как столб. Не хочу слушать, а слышу. И сердце у меня где-то вот тут в горле колотится.
Галя подняла на него глаза – сияли они как два костра! – и улыбнулась ласково, по-детски…Никогда этой улыбки у нее не видел. И покачала головой:
— Нет, нехорошо будет. У других разлука. А тут перед ними два счастливых человека. Остальным на зависть, на мучение…Нет, нет, терпеть надо.
Строго смотрел на нее командир и медленно так по голове погладил…У меня даже в пальцах закололо, будто это я прикоснулся…И говорит:
— Девочка ты моя родная…
Тут уж я побежал. Они, верно, услышали, притихли. А я через кусты, наступил на кого-то, в шалаш к себе, закрылся с головой шинелью. «Господи, — думаю, — только бы никто лица моего не увидел!». Лежу, всю ночь думаю. И все они у меня перед глазами. И все чудится, ходят они по лагерю, вот тут возле шалаша, шепчутся…Ведь он в отцы ей, на двадцать лет старше! А может я ослышался, может ошибся, не так понял? Чего уж! Видел, как он на нее смотрел. И в конце концов, разве не бывает и так? Человек он хороший, любили его в отряде…То так думаю, то так…Истерзался.
В тот самый день, как мы на Днепр вышли, все мои сомнения и кончились. Седьмого января днем я в первый раз Днепр увидел. Там, на верховьях, он спокойный, только силу набирает. Подошли к берегу, ждем сигнала. Солнце. Вода сверкает. Над заводями птица. И от просмотра этого, оттого, что на запад идем, спокойно стало у меня на сердце. Смотрю на Днепр, про них думаю: ладно, пусть им счастье будет, они заслужили.
Пошел я нырять возле одной рыбачьей лодки, она в корягах застряла. Осень в сорок третьем году хоть и теплая была, но вода все же студеная…И признаться, мелькает у меня мысль: не грех бы мне и утонуть…
Но условный час наступил – мы широким фронтом Днепр переходили – командир приказ отдает: вперёд! И в первой лодке на середину реки выплывает. Вывел я и лодку, граба вдоль берега за товарищами.
Вдруг от другого берега катерок отчаливает и полным ходом вниз по реке. Немцы! И с кормы ведут по лодке командира пулеметный огонь. Лодка накренилась, раз-другой черпанула..
Встал наш командир, покачнулся и спиной, плашмя -за борт. Достали, сволочи…
Слышу, на нашем берегу крик. Кто-то прыгает ко мне в лодку. Галя! Губы у нее трясутся. “Греби!” – кричит.
Нырнул я. Ребята подоспели. Спасли его. Обе ноги ему очередью прошило.
Как ухаживала она за ним, как не отходила ни днем, ни ночью…Какие уж тут сомнения? Верно?
Солнце совсем скрылось за крышами, за лесом. Только верхушки деревьев еще розовели. А над нами ветки уже по-ночному чернели, четко рисуясь на потухающем небе. Радист потерял Москву. Заговорили птицы. Сначала по одной. Потом сразу хором, наперебой. Внезапно в это верещание ворвались тревожные и веселые звуки украинского певца. И лесничий, присев на корточки, ударил меня по плечу, и глаза его заискрились.
“Слышишь? Украина! Ага! На той Украине и нам с Галей выпало немного радости! Далеко отсюда, в Карпатах…
Карпаты, Карпаты! Ну и народ же там живет! Рядом немцы. Кругом стрельба. А они как только где соберутся, так – знай наших! – поют себе и поют свои песни.
Заночевали мы как-то в одном горном селе. Днем мы там неподалеку вышки нефтяные жгли. Гитлеровцам без нефти смерть. И гонялись они за нами как скаженные. Но крестьяне нам помогали. И проводниками были, и помощниками. В тот вечер собралось все село под огромными столетними дубами. Кругом в горах кострами нефтяные вышки полыхают. Зарево над Карпатами. Слышно, самолеты немецкие носятся. А тут и молодежь и старики песни поют.
Как это я оказался рядом с Галей? Слышу, и она подпевает. Впервые узнал, что поет. Поет! И плечами водит. И точно вся светится радостью.
Не я один заметил. Подошел командир, поглядел на нее.
— Галя, Галя, жива Украина!
И рассмеялась она легко, счастливо, как никогда раньше. Вот тут схватил меня вдруг за руку командир, рванул к себе и чуть не во весь голос:
— Да женитесь вы наконец, черти полосатые! Ведь сохнете оба! Хоть раз в жизни кумом побываю!
Хохочет. А в глазах мука смертная. Да, любил ее командир. Любил! И сколько он из-за меня перенес – это я один понимаю.
Как я очутился рядом с ней за деревом не помню. Где-то там на поляне, пели, шутили, кричали. А мы с ней были одни.
— Галя!…Галя!…
— Ну, что ты все повторяешь…Леший!
А я все свое, дурак: Галя и Галя!
— А раньше ты видел, понимал?
— Нет, нет, ничего не видел, не понимал. Ох, Галя, Галя!
— Я и не хотела, чтобы ты заметил. Одному командиру призналась. Он все понял.
Помолчала. Подняла на меня глаза свои:
— А ты слышишь, что они там поют? Слышишь? “Щеглик оженився». Смешная песня.
Не знаю, как можно теперь в это поверить и как рассказать? В ту ночь для меня войны не было. Мы все знали, что утром придется принять бой. Готовились, чистили оружие. Женщины и дети из села уходили в лес. Мужчины присоединялись к нам, приносили свои берданки, древние трехлинейки. То и дело от соседних групп нашего соединения приходили связные. Командир всю ночь был на ногах, обходил подразделения. Возле обоза хлопотала Галя, укладывала раненых. Готовили носилки на случай если придется бросить повозки. Во всем этом участвовал и я, но участвовал машинально, будто делал что-то не имеющее ко мне отношения. А в голове все звучали украинские напевы, ее тихий смех…Один раз она прошла мимо меня, торопливо, к штабной хате. Остановилась. Положила мне ладонь на шею. Мягкую, теплую, тоненькую ладонь…Как будто поцеловала…Самый первый раз.
Даже утром, когда раздались первые выстрелы, передавалось это чувство – чувство ее присутствия. Она помогала с ранеными. Мы лежали на краю узкой горной дороги. На другом конце села уже шел бой. За нашими спинами было движение, заскрипели повозки. Но я всегда знал, где она. Я и теперь не понимаю, как это могло быть.
На соседнем склоне показались белые дымки – там уже начали стрелять. Значит, скоро и наш черед.
Немцы появились неожиданно и совсем не на дороге. Они ползли по всему склону. Их было множество. Наверное, горные части. Нас было меньше. Крестьяне, молодцы, не падали духом. То справа, то слева от меня высовывалась голова в смушковой шапке. Парень оглушительно палил из дедовской винтовки и, свесившись вниз, высматривал, попал или промазал.
То, что сзади, в тылу у нас, плохо, я почуял сразу, еще до того, как наши там пошли в контратаку. Гляжу, мимо, пригибаясь, старик бежит.
Что там, — кричу, — с той стороны что?
— А ничего, воюем.
Но я уже знаю, что беда. Слышу голос командира:
— Раненых на носилки! Всем прикрывать раненых!
Вот тут я услышал ее стон. Мне все потом говорили, что я не мог слышать…А я слышал! Говорю вам, я слышал! Я побежал прямо туда, где знал – она. Ну что…Возле повозки ее…Под ключицу…Вот здесь…И сейчас мне кажется, пробеги я к ней секундой раньше…
Он не договорил, махнул рукой. Вокруг разливался уже зеленоватый сумрак. Скуластое лицо его с мохнатыми бровями казалось землистым и точно окаменело. Возле лесничества перекликались чьи-то голоса. Музыка звучала еле слышно, замирая в отдалении. Но он услышал.
— Играют еще, — сказал он тихо.
— А потом? Как сложилось у вас?
Он прерывисто вздохнул, медленно пошел к лесничеству.
— Как у всех…Вернулся домой…Сюда вот вернулся… — Вдруг остановился и, глядя на меня в упор, сказал: — Вернулся сюда возродить этот лес! Восстановить. Лес, в котором мы когда-то…И до тех пор я отсюда не уеду!
Машина уже ждала меня. Прощаясь, я крепко пожал ему руку.
0 Комментарий